Я бы никогда не поверил, что Нью-Йоркский ма­рафон может заставить плакать. Это зрелище было подобно Судному дню. Как можно говорить о том, чтобы добровольно страдать. Это все равно, что говорить о добровольном рабстве. Они все ищут смерти, той смерти от измождения, что постигла более двух тысяч лет назад Филиппида, который, не будем забывать, принес в Афины весть о победе под Марафоном.

Невольно эти спортсмены-марафонцы тоже меч­тают о том. Чтобы принести такое известие, но их для этого слишком много, а известие их не имеет более никакого смысла — разве что оно говорит нам об их прибытии к финишу и о нечеловеческом, никому не нужном напряжении.

Так видел марафонский бег в Нью-Йорке середины 1980-х годов французский философ Жан Бодрийяр.

Он признавал красоту спорта, в том числе и боль­шого спорта. Но его провоцировала ситуация, когда участие в спорте могли принимать все и тем самым принижать спортивную арену, бывшую раньше до­стоянием избранных. Арена превратилась в много­ногий театр, элегантность была подменена серыми созданиями, неспособными зажечь публику, и ко­торыми, возможно, двигало самоудовлетворение, ос­новывающееся на ложной иллюзии того, что выма­тывать себя — это хорошо. Символом безумия стал Нью-Йоркский марафон — он стал подвигом, не име­ющим смысла. Это было подобно лазанию по горам или высадке на Луну, заранее спрограммированная попытка достичь чего-то, что никуда не ведет. Это было демонстративным самоубийством — лишь бы только показать, что ты это можешь, но зачем и какой ценой?

Для Фреда Лебова среднестатистический участ­ник бега символизировал собой победу над пассив­ностью, и уже это было таким же триумфом, как и достижения победителей. Они воплотили в жизнь спортивную идею об участии ради самого участия.